Институциональный дискурс часто требует от художников строгих форм идентичности. Какова твоя форма самопрезентации, кто такой Алексей Таруц?
Я отвечу что-то вроде «Алексей Таруц – это серия событий по организации событий». Я могу говорить о себе в третьем лице, но очевидно, что речь, и даже текст, не полностью репрезентативны. Помимо их политического интерфейса они остаются перформативными экологическими знаками. Как относиться к речи, если она мгновенно отчуждаема от своей физиологической основы в область политического? Речь полна плоти, автоматизма, косноязычия. Усилие выражаться ясно и убедительно может вести к самоэксплуатации из-за речевых иерархий, псевдопрозрачности, анатомически обусловленной грамматики и вообще превратить речь в анатомический камуфляж.
Каким образом «отчуждаемая речь» представлена в твоей художественной практике?
Хороший пример – это видео, которое вышло на «Цветнике» во время апрельского локдауна и буквально воплотило собой проблематику социального дистанцирования, которое, как мне кажется, было предложено нам гораздо раньше, грубо говоря, с появлением смартфон аппов.
Как и многие другие, эта работа связана с моим интересом к оборотничеству и двойничеству как средствам преодоления бинарных оппозиций. Пара – это элементарная модель для возможного множества, когда определенная сущность может встретить свой облик, или когда аватары встречаются и порождают сущности, или когда предзаданное положение мгновенно изменяется из-за перспективного смещения, или это может быть объект, удерживающий себя в распаде, а не замкнутая оппозиция. Эта работа – перформанс для смартфона, где фактически сам процесс видеодокументирования становится произведением. Я брожу в пустом элитном лофте одного из зданий «Москва-Сити» и каждый раз заговариваю сам с собой, обращаясь к той позиции, где меня больше нет. Речь экстремально преувеличена и предъявлена как физиологический акт, в котором коммуникация является скорее побочным эффектом, чем целью. Масштабирование на экране (и мгновенно созданное на нем изображение) синхронизированы с фонемами речи через автоматический физиологический жест касания. Как будто моё тело (голос и рука) являются условием существования технологии, а не наоборот.
В чем, на твой взгляд, проявляются отличия между событием и событийностью?
Я не до конца понимаю событие, и это отрицание понимания и есть позиция, с которой я высказываюсь. Это частичное понимание. Смутно я для себя могу определить его как тип присутствия, подразумевающий постоянное перераспределение внимания и стремящийся ускользнуть от материалистической репрезентации. Рассеянное присутствие? Событие не только экстракорпорально. Консолидация памяти и все другие когнитивные акты, как и само по себе познание, – это ментальные события, возникающие из сенсорных свойств материи. То есть фестиваль Sensation – это тоже ментальное событие.
Как связано событие с пространственно-временным измерением как обязательным условием его осуществления?
Скорее как палеоисторический континентальный дрейф, который почти невозможно постичь интуитивно, или клик-бейт прогноз ближайшего будущего от Форбс о том, как Амазон «покупает» Кипр ради налоговых выгод. Это произойдет? Или уже произошло в самой статье? Самое интересное для меня – где происходит событие, как в примере с дарксторами.
Твой перформанс в клубе «Рабица», когда ты использовал набор фраз как совокупность прерванных значений, является примером события подобного рода? Можешь рассказать о контексте создания этой работы?
Это речевая и перформативная саунд дизайн работа, в которой концерт понимается как один из индустриальных звуковых эффектов позднего капитализма, и где производимый им аффект – это место солидарности. Возможно, пока самым артикулированным воплощением этого проекта стал перформанс на мейне арт-пространства «Мутабор», когда публика оказалась в разрыве между более-менее остолбеневшим персонажем-голосом на сцене и «танцующим троллем» на колонне из сабвуферов Funktion One.
Что, в таком случае, заменяет собой объект в контексте нового типа материальности и событийности?
Я не хочу говорить, что объект подменяется, скорее расширяется и начинает нам подмигивать. Фигурально выражаясь, объекты просто висят в воздухе, если мы согласимся с тем, что сам по себе объект – это тоже пространство и, в то же время, свод метаданных для чего-либо еще, например для TikTok-видео. Откуда возникают товары AliExpress и существуют ли они материально до того, как их доставят? Может быть они возникают из ужаса нейросети от описания собственного присутствия в мире и в маркетинге вселенной в частности? Я считаю, что внимание – это объект, а экранные технологии и интерфейсы обуславливают его, и это, разумеется, нужно учитывать этически и эстетически.
Твои работы сложно поддаются включению в контекст объектно-ориентированного искусства. Как ты определяешь границы своего художественного жеста?
Я их не определяю. В том смысле, что рамки возникают и перекрещиваются внутри разных носителей, включая символическую фигуру зрителя и непосредственно публику внутри технологий немедленной репрезентации, в тексте и речи, также понимаемой мной как биотехнология. Меня интересует жест, преодолевающий носителя и становящийся навязчивым, а намерение моей практики – представить пакт недоверия, преследующий нас в культуре моментальной эмоциональной гратификации. Если проскроллить через платформу-агрегатор, что является там объектом мысли – презентация конкретного метапроизведения? Или это каждый раз случайно открываемый список маленьких фотографий из галерейных и любых оффсайт выставок, вписанных в интерфейс Инстаграма? Может, это сам смартфон, удерживающий изображение? Стоит ли вообще понимать искусство вне скроллинга? Где вообще обнаруживает себя искусство, если интерфейс приложения и навигация по нему – это, своего рода, пост-институциональная рамка? Платформенная капитализация внимания стимулирует произведение и наполняет его желанием быть увиденным тем взглядом, который гипнотизирует сам себя. Поэтому я так интересуюсь различными навязчивыми агентностями, типа быстрых вау-эффектов, которые проскальзывают и исчезают в руке или на экране. Я думаю, что навязчивость – это черта, которая делает мем созвучным суеверному представлению о мире.
Институциональная художественная среда тоже функционирует по принципу мема?
А разве есть какая-то эссенциалистская модель того, как должна функционировать институция или художественная сцена, или как должны исполняться художественные практики? Если говорить обобщенно, то на российской сцене я вижу специфическое измерение жути как условие существования этой сцены. Я имею в виду тот подавленный исторический ужас, который проникает в саму выразительность и часто заметен в стилизациях, в недоартикулированности или косноязычии, или в том, что делается в последний момент. Такое измерение «жуткого» невозможно сделать незначимым – даже если оно незаметно глазу, оно все равно изо всех сил набрасывается на вас. Но это косноязычие я воспринимаю как самостоятельный эстетический проект, который иногда не осознает сам себя. Моя практика подразумевает гостеприимство к такого рода террору. Он может быть приглашенным спутником, присоединившимся к конкретной работе в определенный момент.
Ты часто говоришь о связи между дислалией и неофеодализмом. В чем разница между полным молчанием и невозможностью публичного выступления в обществе нового феодализма?
При неофеодализме физическое тело правителя совпадает или отражается в законе, и все в его радиусе рискует быть обширно коррумпированным – https://t.me/IADAT/4605.
Косноязычие может быть проявлением подавленного языка или речи, в частности. Но при этом и свобода самовыражения может быть легко преобразована в обязанность быть креативным, и на бытовом уровне также производить новое косноязычие, которое станет новой нормой. Если важна скорость общения, то на ошибки никто не обращает внимания. И можно ли стыдить кого-то за грамматическую ошибку, если она вызвана недостатком внимательности как особенности физиологии? Но ведь при этом и «кринжовый» или эмоциональный комментарий способен выявить политическую позицию говорящего? Мем – это визуализация косноязычия, становящегося языком. Я был бы рад, если бы мог говорить в 4 раза быстрее, чем сейчас.
Героев своих перформансов ты называешь «прокси-люди». Кто это такие? Люди нового типа чувствительности и связей?
Я привык обращаться к приглашенным перформерам как к прокси, которым делегируется определенный тип присутствия, в котором их собственная психика встречается с намерением произведения, ну и, разумеется, они представляют пограничное состояние между встречей символического и буквального зрителя. Прокси статус – это политическое состояние сознания, которое обуславливает собой существование технологий. Это не дизайн или неигровой персонаж, хотя порой я и предлагаю застревание в текстурах. Я сам, разумеется, тоже прокси – институциональная функция или функция современного искусства, которая осознает себя таковой, по крайней мере, частично. Но всегда возникает вопрос о предетерминированном сознании и ответственности за поступки. Насколько сознание с нейробиологической точки зрения автономно или побочно к множеству других агентов, телесных и внетелесных, социальных, символических?
Насколько для тебя ценна институциональная вписанность и маркеры успеха?
Институция – это психо-политическая сущность. Так что я, скорее, рассматриваю возможность взаимодействия с институцией как исследование форм производства и распределения знания, куда институция включена концептуально, не только как здание или генератор контента.
Почему психо-политическая?
Из-за того эмоционального давления, которому институциональные сотрудники себя подвергают, чтобы производить и медиировать «контент, связанный с искусством», вне зависимости от «качества» или вовлеченной аудитории. Ведь самоэксплуатация, кошмары и тревожные состояния вписаны в труд, который расходуется на большие проекты, порой невидимым для глаза образом. Большие институции – это пограничные объекты, и сами по себе не автономны. Они же соседствуют с более общей шизогенной официальной суеверческой/гиперверческой институциональной повесткой, вроде включения понятий «бог» и «предки» в текст Конституции РФ. Такой концептуальный законотворческий жест институционализирует стук по дереву практически в традициях спекулятивного реализма. Почему бы не рассмотреть первобытных людей в качестве предков? Туда же и вирусы?
