Ты как-то отметил, что “решил убрать живопись из картины”. Художнику важно думать о медиуме?
Тут важным определением была бы не живопись, а живописное. Цвет, тон, пятно и фактура остаются в моих работах. Моя попытка убрать живопись – это работа с коннотациями живописного. Живопись, с одной стороны, нагружена референсами из истории искусств, а с другой – дискредитирована через капитал. Но есть и другая манипуляция – попытка создать атмосферу в картине, иллюзию пространства, которые контролируют зрителя и его реакции.
«Убрать живопись» значит сделать картину не погружающей, а, напротив, выталкивающей взгляд. Любая проблематизация медиума в работе это устаревшая и вредная для художника стратегия.К сожалению, этому до сих пор чему учат в наших «школах современного искусства». Есть масса проблем и задач, с которыми сталкивается молодой художник, и медиум специфичность точно не одна из них. Нет никакой разницы, каким именно средством или техникой ты пользуешься, важна степень свободы. Когда с понятия “медуим” снято напряжение, искусство может быть «единым».
Бессмысленность и избыточность какого-то одного медиума может быть следствием развития технологий?
Думаю, да. С одной стороны это связано с реакцией на технологию в целом. С другой, это часто поиск готовых рецептов и правил. Академизация и категоризация современного искусства, фиксирование установившихся практик противоречит изначальной идеи искусства. Это похоже на страх потери контроля. И фокус на медиуме в полной мере удовлетворяет желание контроля.
В твоих работах много природных материалов. Какую роль они выполняют в художественном высказывании?
Работа с природными материалами – это попытка всмотреться в них и проявить максимум уважения к этой материальности. Для меня материалы полноценные участники производства. Это слои, каждый из которых имеет свой особенный голос и свою природу. Контакт на тактильном и визуальном уровне приближает к реальности материального и предоставляет доступ к «природе».
Материальность работы для меня является важной составляющей. И это не просто модная сегодня тема антидигитального, но и попытка осуществить трансгрессию за пределы человеческого «когито» в материальность объекта самого по себе.
Лес один из таких объектов?
Да, лес очень важное место, где отменена человеческая логика. Любые темы, связанные с эскапизмом, “уходом в леса”, еще больше обостряют “человеческое”. Поэтому лес это не “убежище”, равно как и не “священная роща” – это принципиально иное. Попадая в эту лишенную логики сеть, я каждый раз чувствую соединенность всего со всем. Священные рощи – это логика мнимого упорядочивания хаоса, когда он становится системой связей с божественным ликом. Только такой бог – всего лишь набор человеческих тождественностей
Такой мифологический синкретизм “связи всех со всем”. Как функционирует миф сегодня?
Сложный вопрос. Я бы сказал, что сомнение в функциональности мифа и есть мой миф. Любые коннотации, выстроенные вокруг мифологии, становятся железобетонными смыслами, и вот в этом положении я не хочу находиться. Миф как система отсылок упорядочивает внешнее “незнание”, но сама по себе такая модель выглядит жалко и беспомощно. Миф как структуризация беспомощности попыток человека овладеть хаосом – это та система, внутри которой мне интересно находить связи.
Я стараюсь избегать буквальной интерпретации композиций или образов в своей работе. Это может выглядеть как апофатика. В отсутствии буквальных смыслов появляется нечто, что невозможно описать, но оно выстраивается в систему отношений. Связь между изобразительным конструктом, рамой внутри картины и материальностью вещи – отправная точка для меня в любой работе. Думаю, что современный миф – это форма, очищенная от манипулятивного смысла и это свобода, внутри которой способно появиться что-то ценное.
Ты обучался иконописи при Московской Духовной Академии. Как это повлияло на твой художественный язык?
Изучение иконописного языка дало мне возможность узнать о принципиально другой оптике в отношении изобразительности. Для меня это один из основных вопросов который продолжает быть актуальным. Что такое изображение – как оно связано с неизобразимым и где границы языка как структуры знаний. Икона это не просто “закодированное послание” или “красота небесного мира, явленная земными средствами”. Безусловно, в самом языке иконы содержится глубокое противоречие, которое и создает конфликт, в результате которого обнажаются разрывы смыслов. Упрощение, инаковость, буквализация, искажение – приемы, которые переподключают взгляд к изображению в иконе.
Для современного искусства характерен конфликт абстрактного и фигуративного, который вполне присутствовал в русских и, ранее, византийских иконах. Проблемы иконоклазма и избыточности изображения продолжает быть актуальным и сейчас.
Иконический знак задавал не только способ “вхождения” к значению объекта, но и определенную оптику. Какое место ты указываешь зрителю в своих инсталляциях?
Для меня проблема оптики и методология, связанная с манипулированием взглядом зрителя, критически важны. Это вопросы доступа к объекту как к “материальному”, к пространству через объект и отношению человека и его “человеческого следа”.
Инсталляция как то, во что можно, буквально, войти,даёт зрителю доступ к пространству через вычитание объекта. Но и картину я воспринимаю не как “окно”, а как объект, способный выдавить зрительский взгляд, и через это дать доступ к пространству вне иллюзии. Коллажность, палимпсест и рельефная аттрактивная поверхность обостряют это вытеснение взгляда. В иконе не бывает дальнего плана – все одинаково приближено. Поэтому приближение объектов в картине – это возможность показать изобразительность как непогружающее, а выталкивающее пространство. И это связано с иконной оптикой.
Почему для тебя важно устранить человека из картины. Кто тогда приходит на его место?
Я рассматриваю картину не как высказывание или место, где мог бы “проповедовать” идеи, но как спекулятивное пространство, где все может переворачиваться, активироваться или, наоборот, нейтрализоваться. Присутствие или отсутствие человека в картине это не буквальное положение. Человеческое отсутствие может угадываться в наборе предметов, которые обостряют это отсутствие. Так же, как и присутствие иногда выдавливает саму фигуру из контекста.
Проблема человека как носителя человеческого задаёт весь набор означающих и означаемых в моей знаковой системе.Продуктом чего является человек? Ответов множество. И эта множественность сама по себе является полем моего интереса. В самой системе изобразительности человек-фигура выступает элементов, относительно которого выстраивается вся система координат. Поставить под сомнение эту систему и есть моя задача. Это иконоборчество внутри картины. Попытка представить изображение после конца человеческого.
Серия работ “Буквы будут звездами” – это новый алфавит или космология?
Название серии отсылает к поэзии русских футуристов, и для меня является своего рода троллингом «зауми». Буквы, которые превращаются в звезды – это такой слоган обессмысливания. Это противоположность создания космологии или любой другой системы, претендующей на всеохватное «познание» или всеобъемлющую структуризацию. Невозможно всерьез рассчитывать на конструирование новой системы знаков, алфавита или космологии. Такие попытки свидетельствуют о бессилии. Серия “Буквы будут звездами” была для меня возможностью сфокусироваться на бесполезности рационального искусства, и, через абсурдизацию этого бесконечного означивания, увидеть хаос бессмыслицы и безумие как сомнение.
В работах ты конструируешь новую реальность или критически описываешь существующую?
Выстроить подобие реальности или описать ее невозможно, т.к. встает неудобный вопрос о реальности как таковой. Картина очень неоднородное пространство и в визуальном, и в знаковом поле. Мне интересна ситуация, в которой картина или объект могут выполнять роль обрамления пустоты или свидетельство отсутствия. В этом смысле, любые вариации с материальностью изображения или объекта могут создавать подобные дыры, которые через свою апофатическую функцию свидетельствует о чем-то, чего нет или не может быть. Поэтому я использую мотив рамы внутри изображения, ямы, цветы как максимально используемый знак псевдо архитектурных конструкций.
Тема апофатического отсутствия проявилась в выставке “Вот и вся вечность” (2016). В какой момент дохристианские постройки, домовины и иные ритуальные объекты попали в твое поле зрения?
Я стараюсь проследить закономерности, связанные с понятием “религиозный” в истории. Это похоже на энциклопедию заблуждений и связано с непрекращающимися поисками идентичности. Я рассматриваю проявления этого “религиозного” в единой канве, где все переплетено в плотный узор и не всегда доступно нашему взгляду.
Мне интересно все, что отсылает к “духовности”, причем, в негативном контексте. С одной стороны, это связано с моим личным бэкграундом. С другой – религиозное приобретает новые проекции во время “консервативного поворота” и глобального кризиса.
Тема пустой архитектуры или постройки, потерявшей свою функцию, попала в мою оптику в момент интереса к модернизму. Конструкция как обнаженная структура, подготовленная для ритуала, который никогда в ней не произойдет, похожа на историю искусств.
Онтологическое отсутствие – это модус смерти?
Для меня скорее важна тема пустоты. Пустота – это одновременно форма и отсутствие смыслов. Невозможность интерпретации. Пустой ритуал – это такое состояние современности.
Тема смерти – это игра со страхом, который можно нейтрализовать только в ограниченном пространстве, картине или объекте. Но это иллюзия контроля над страхом. Манипуляция. Подключение зрителя к этому страху через картину само моделирует конкретную “реальность”, в угоду автору и его жажде контроля.
Ты художник, оппозиционный социально-политической реальности?
Невозможно игнорировать то, что происходит вокруг, как это влияет на нашу жизнь, здесь и сейчас. Но я исхожу из того, что политизированное искусство – это скорее неэффективная, неработающая механика. Невозможно устраниться от сильнейшего конфликта в обществе. Политическая борьба для меня – это воспитание моих детей, нежели битва на поле искусства.
Насколько комфортно ты ощущаешь себя в институциональном пространстве? Тебе ближе, “GARAGE” или небольшие галереи и инициативы?
Не могу сказать, что мне комфортно в институции или галерее. Это предложенные обстоятельства, с которыми надо как-то работать. Институция и галерея выполняют разные функции, но работают на одном поле. Между ними мало отличий сегодня. А художник в России, не имея большого выбора, подстраивается под те обстоятельства, которые формирует это поле.
Для меня важна выставка как высказывание, и возможность регулярно взаимодействовать со зрителем, кем бы он ни был. Я больше концентрируюсь на своей практике, чем на проблемах арт-рынка или институализации искусства. Художественная практика дает больше разнообразия, чем подключение к большим идеям, в попытке легитимировать свое искусство.
