Мония Бен Хамуда

Почему ты стала художницей? Помнишь момент принятия этого решения?

Я думаю, что стала художницей, потому что у меня не было другого выбора. Искусство всегда было моей мечтой. К тому же, у меня была явная предрасположенность к рисованию и живописи, предрасположенность, которая, к счастью, была замечена всеми моими учителями, которые не просто поддерживали словами, но и подталкивали меня к осуществлению этой мечты.

Кроме того, творчество всегда было компонентом, хотя и не слишком очевидным, в моей семье: мой отец – художник исламского искусства, а его мать, моя бабушка, обладает большим талантом к рисованию. Я часто думаю об этом.

Ты родом из интернациональной семьи: твой отец из Туниса, а мама – итальянка. Каково это расти в таких разных культурах? Как твои родители относятся к тому, что ты – художница?

Нелегко расти в семье с двойной религиозной, географической, языковой и культурной самобытностью. Я родилась и выросла в Милане, у матери-итальянки и христианки, а также у отца-араба и мусульманина. Как это часто бывает с людьми со смешанными корнями, эта разность культур отдалила меня как от семейного, так и от не-семейного окружения, что затрудняло дальнейшую социальную ассимиляцию. Я всегда чувствовала себя чужой, всегда висела на волоске, в вечном культурном пузыре.

Половина моей семьи говорит на языке, который я едва знаю, а другая половина едва может произнести мое имя….

Помню, что семья моего отца была очень впечатлена моими рисунками и портретами, которые я рисовала в детстве. И беспокоилась, потому что в исламской культуре запрещено рисовать одушевленные формы. Только Бог может это делать, создавать одушевленные формы. Вот почему исламское искусство состоит из геометрических форм и символических элементов. 

Но используя трюк, уловку, они используют геометрическое искусство и каллиграфию (в основном религиозные письмена) для изображения живой формы, например, животного, нарисованного внутри геометрической формы. 

Эта хитрость стала действительным вдохновением для меня. Я часто начинаю работу, держа это в уме. Я называю это “абстрактный фигуративизм”.

Позволяет ли искусство чувствовать некую принадлежность? Что ты можешь сказать о местном художественном сообществе? Был ли мир искусства дружелюбным? 

Человеческая динамика искусства часто омерзительна; это очень сложная среда. Однако, в этой сложности я нашла способ почувствовать себя частью чего-то, особенно в Европе. Я часто нахожу понимание, сопереживание и близость, но в любом случае я бы не стала использовать слово “дружелюбный”. Это действительно очень сложно.

Ты упомянула, что хорошо рисовала. Почему ты повернула в сторону скульптуры?

Все решения, касающиеся медиума, были приняты в связи с потребностями работы, но я не исключаю возможности вернуться к рисованию. На самом деле, я работаю над этим прямо сейчас.

В твоих ранних работах есть настоящая плоть животных (кости, хвосты), позже они становятся уже искусственными. Переход от реального к искусственному – это концептуальная часть твоих проектов, или это что-то вроде эволюции материала, среды?

Это не преднамеренное решение, а острая необходимость моего исследования.

Если говорить о символике, то несколько лет назад я начала концентрироваться на разработке символов, а точнее, на лишении материала его символического контекста. Материалом было свиное мясо, выбранное за свою символическую энергию, навсегда присутствующее в моей биографии в качестве запрещенной пищи. 

Куски, по понятным причинам, было практически невозможно выставить, но для меня этот процесс был способом окончательно понять, что именно человек создает символы, дает имена и власть объектам. Я поняла и усвоила символическую ценность моего взгляда и жеста, как человека и как художника; следуя этому принципу, я смогла приписать силу и символизм всем видам материалов.

Иногда в своих работах я использую воду; это “пассивный материал”, который заполняет любую форму и пространство, которое его приветствует. Мне нравится думать, что это пассивная форма скульптуры, выполнение определенного жеста.

Кроме того, в своей последней персональной выставке я использовала элементы мебели, чтобы поддержать свои скульптуры, повесить или посадить их. Я живу в домашней студии; иногда мне не хватает места для моих работ, поэтому я размещаю их на мебели… Я пыталась привнести эти моменты в экспозицию. Думаю, что для меня важно воссоздать мою повседневность, среду, которая сопровождает и питает мои работы. Мне это показалось важным жестом, этическим жестом.

Тем не менее, не думаю, что я завершила этот переход от органического к искусственному. Я также не исключаю возможности возвращения, если работа нуждается в этом. 

Я вижу в этом естественное движение, как приливы и отливы волн.

В практике скульптуры ты обнуляешь мир значений объектов, чтобы достичь новой символики. Это происходит в большей степени благодаря силе Логоса (в его традиционном, богословском значении), или из-за твоих личных интенций? 

Я не верующая, но эти точные модели поведения сформировали меня, и они являются частью наследия семьи. Это моя культура, моя идентичность.

Моя фамилия, как и многие другие арабские фамилии, состоит из приставки “Бен” (بن), буквально “Сын”, еще одного подтверждения принадлежности и происхождения. 

Доступ к проблемам человека означает проникновение в его семейное пространство, проникновение в психологическую атмосферу его личного окружения.

Все мы отмечены и заражены психо-ментальной вселенной наших предков. 

Так много людей составляют свою собственную личность, которая, по сути, не является их собственной, а на самом деле исходит от одного или нескольких членов его/её эмоционального круга. Рождение в семье похоже на одержимость. И это одержимость передаётся из поколения в поколение: околдованный человек превращается в мистика, проецируя на своих детей то, что ранее на него проецировалось. 

Я чувствую себя одержимой моей семьей. Не знаю, хочу ли я создавать новую символику, но наверняка эта одержимость символами – та среда, в которой я выросла.

О проекте “Расширенная защита, аллегорическая защита”… Понятно, что мебель производится в соответствии с физическим/временным удобством человеческого тела, поэтому нам не очень комфортно с нашим телом, его размерами, позами. Чтобы расслабиться, нам нужна поддержка различных объектов… Описывает ли это значение упомянутого этического жеста, что искусство также нуждается в поддержке?

Конечно. Слабость, усталость, истощение и пассивность составляют большую часть моих исследований. Жест предоставления определенного пространства, места для скульптуры или объекта –  это позволение остыть и перезарядиться. Это естественный жест – это этический жест, потому что он про осознание и соглашение с истиной. 

Месяцы, которые я провела, наедине с моими работами днями и ночами, привели меня к решению показать их, как это было раньше, за меяцы до выставки.

Искусство не нуждается в поддержке, но иногда сублимация позволяет работе проявить себя во всей своей силе, даже если эта сила кроется в ее слабости.

Есть ощущение, будто в твоей работе есть тревога в отношении к био-формам. Это правда?

Мне об этом несколько раз говорили, видимо, это особенность, которая проистекает из моей работы, даже если она не нужна или не исследуется непосредственно мной.

Твоя художественная практика также включает видеоарт. Это интерес к повествованию?

Я обожаю кино и видео; оно всегда меня привлекало. Я верю в его пластическую и выразительную силу. Я бы хотела, чтобы мои скульптуры могли создать тот же эмоциональный эффект, на который так великолепно и просто способно кино. 

Тарковский как-то сказал: “В отличие от всех других форм, фильм способен захватывать и отображать течение времени, останавливать его, почти обладать им в бесконечности. Я бы сказал, что фильм – это скульптура времени”.

Слабость, усталость, истощение и пассивность… Речь идет о том, чтобы отразить общее глобальное отношение к жизни в эпоху потребления? Или мы говорим об этом, как об ощущении перехода между состояниями? Ты упоминала цитату Тарковского о времени… 

Сюзанна Лангер говорила, что явления, заполняющие время, – это напряжения: физические, эмоциональные или интеллектуальные. Время существует для нас, потому что мы страдаем от его напряжения и его разрешения. 

Многие художники страдают от усталости, боятся ее и избегают. Но усталость – это очень уникальное, активное физическое и познавательное состояние; время для исследований, время для мыслей. Принятие собственного тела в момент инерции всегда было для меня очень продуктивным. 

Это не апатия, это драгоценная возможность рефлексии, состояние, при котором возникает продуктивность. Это показывает срочность, срочность вычитательного жеста.

Твое ощущение времени больше связано с физическим, эмоциональным или интеллектуальным напряжением? И как ты бы описала твой творческий путь?

Искусство касается всего. Если бы я попыталась сфокусироваться только на одном аспекте из тех, о которых ты говоришь, работа в конечном итоге привела бы меня туда, куда она хочет. Я очень доверяю своему телу перед материалом; мой способ работы разделен на два момента: один – это время физического расслабления, усталости, а другой – момент жестикуляционного взрыва, который обычно длится недолго и включает в себя эмоциональное, интеллектуальное и физическое напряжение.

Это странный способ работы, но это способ творения, который во многом олицетворяет меня; он олицетворяет срочность искусства, срочность, похожую на срочность некоторых верующих, которые, даже если они не находятся в месте поклонения, делают паузу в своей жизни, чтобы помолиться посреди улицы.

Лучшие идеи приходят, когда их не ждут.

Тогда как ты создаешь скульптуру? У тебя есть цель, общий смысл, которому ты придаешь форму? Или речь идет просто о процессе?

И то, и другое. В тот момент, когда я работаю, я чувствую, что целая серия факторов выстроилась внутри и снаружи меня, для определенного ряда жестов, который приведет к созданию работы. Я представляю себя шаманом, способным сконцентрировать ряд сил внутри объекта, как во время сборки амулета. У меня есть первоначальное представление о том, что я хочу, но затем жест почти всегда возобладает, и я пытаюсь реализовать экзорцизм, баланс сил между тем, что я хочу сделать и тем, чем хочет быть работа.

Понятие сбоя, символизация и значение времени являются фундаментальными для твоей художественной практики. В каком-то интервью ты упомянула, что  вдохновение получаешь из интернета. Что ты думаешь о мире пост- правды?

Это захватывающе. Интернет помогает нам каждый день определять мир, который мы хотим, который мы заслуживаем. Это непосредственно не центральная тема в моей практике, но, безусловно, вдохновляет как часть моего времени и реальности.

С какой своей работой ты эмоционально связана больше, чем с другими? 

Мне трудно выбирать среди моих скульптур, мне трудно думать о них как о единичных элементах. В течение нескольких лет все мои исследования развивались вокруг тем, которые, как мне кажется, я еще не исчерпала и, каждая работа помогает мне открыть для себя новое измерение моей работы. Все работы очень связаны друг с другом.

Кроме того, ты соучредитель Something Must Break. Что это за инициатива?

Something Must Break представляет собой желание, моё и Michele Gabriele, сделать видимой самую “мелодраматичную” и романтическую часть искусства и художников нашего поколения, и сделать это через непосредственность и силу образов; в этом оно очень похоже на кино. Начиная с названия, как в независимом шведском квир-фильме (Something Must Break, 2014 год, режиссер Ester Martin Bergsmark – ред.), чрезвычайно наполненном тоской, мы хотим показать самую эмоциональную и непосредственную часть творчества художника, а также мучения и радости, которые заставляют нас каждый день работать над нашими навязчивыми идеями. 

Что вдохновляет нас, разрабатывая выставочный проект, так это точное ощущение, потребность в повествовании, которое гораздо более многослойно, чем композиция работ в помещении: мы хотим, чтобы эти работы были нашими актерами, нашими персонажами, способными поставить сюжет, почти сценарный сценарий. Но, в отличие от кино, мы ставим правду, правду о самом искусстве. Мы воспринимаем произведения искусства как сюжеты, а не как объекты. В этом, на мой взгляд, есть бесконечная любовь к образам и художественному языку; это как увидеть произведение впервые, узнать его, послушать, что бы оно долгое время значило, но что оно никогда не имело возможности рассказать.

Твои любимые писатели, художники, музыканты?

Часто главной мотивацией, которая заставляет меня любить одного интеллектуала, а не другого, является их способность говорить правильные вещи в то время, когда мне нужно их услышать. Это вопрос времени.

Сейчас я смотрю на произведения футуристического авангарда; мне нравится слушать фламенко, Antonio Molina, как и Rosalia.

Я читаю Кортасара, Джорджио Васта, Алехандро Ходоровского и некоторые сказки туарегов.

Планы на будущее?

Продолжать свою работу с большей смелостью и не отвлекаться по пустякам.