Помните ли вы, когда решили заниматься искусством и почему?
Мы никогда не собирались быть художниками или связывать свою жизнь с искусством. Славяне и Татары начинался как книжный клуб, и в наших планах было издавать приблизительно две книги в год, продолжая свою обыденную жизнь. Мир искусства первый пригласил нас к себе, интегрировал то, что мы делали. Наши издания были аналитикой, но не научной, достаточно журналистские, но не чистый журнализм, иногда интимными, но не мемуарами. Поэтому, если говорить о пространстве книжном, традиционном, то, наверное, только мир искусства мог быть подходящим ареалом их существования. Поскольку искусство может интегрировать в себя явления извне, которые постоянно задают вопросы о своих границах: что считается искусством, а что нет.
Первые 3-4 года наша деятельность была представлена на бумаге и мы не считали себя художниками.
С какой целью вы создавали этот книжный клуб?
Мы хотели заполнить пробелы в знаниях, что, к сожалению, невозможно сделать в традиционном образовании. Несмотря на то, что мы учились в Петербурге, Париже, Лондоне и Нью-Йорке, мы поняли что существует пласт знаний, который никто не артикулирует и не преподаёт. Не то чтобы люди что-то скрывают – это просто такая консолидация знания, его homogenization (усреднение, гомогенизация) по всему миру и мы хотели быть вне этого канона. Смотреть на ученых, исторических личностей, ремесленников с другой стороны. Мы изучали Герцена, который, можно сказать, нишевый писатель и достаточно знаменитый на постсоветском пространстве. Но вне границ пост-Союза никто не знает Герцена. В то же время на постсоветском пространстве о нем знают, но никто его не читает. Поэтому мы переводили или переиздавали тексты, которых не было на английском языке. Нас было 20-50 человек – исходя из объемов нашей работы, спрос быстро развивался. И через 5-6 лет состоялась выставка в MOMA в Нью-Йорке. Оглядываясь назад, я понимаю, что это произошло быстро, ведь темы, которые мы представляем, не особо касаются мира искусства. Тогда в трендах были сексуальность, наркотики, стрит-культура, сегодня – искусственный интеллект, наблюдение. И работа про сатиру в мусульманском мире начала XX века – не самое горячее направление.
В искусстве существует тенденция тематических трендов и зависимость от собственного бренда. Каковы главные темы Славян и Татар?
Мы заметили, что в большинстве случаев художники делают то, с чем зритель уже более-менее согласен. Мы специально посвящаем свои силы и время тому, что рождает несогласие. И считаем, что только так рождается знание или мудрость: когда ты сталкиваешься с людьми, которые тебе не очень нравятся, или с которыми ты не согласен. Тогда получается интересный разговор. Это вызов сегодняшней секуляризации знаний, так мы можем интегрировать иррациональное знание. Почти 500 лет мы живем в режиме Эпохи Просвещения, некоторой её гегемонии. Это относится и к политике алфавита, к взаимоотношениям с языком. Что касается нашей практики в искусстве, мы считаем важным критиковать, но также важно и восхвалять это знание. Не составит труда совершать эти действия по отдельности, но совмещать – это уже вызов. Хвалить, вонзив при этом нож в спину – это философия отношения к вещам.
Вы говорите о «мы». Сколько человек в группе? Это всё-таки дуэт?
Сейчас в группе три человека, но каждые два-три года ситуация меняется: было и два, и четыре.
Но константа группы – это вы и Катаржина, правильно?
Да, правильно.
Насколько вам удается идти вглубь культурного ландшафта, чтобы избежать этнической спекуляции?
Я не знаю других художников, которые делали бы исследование в 4-5 языках одновременно. Когда все говорят о research-based artists (художники-исследователи) и предлагают выставочные проекты – я не думаю, что это действительно исследование. Недельная резиденция с исследовательской целью – это не исследование.
У меня консервативное отношение к исследовательскому процессу – это научность, которую мы требуем прежде всего от себя. Нас часто приглашают в Корею, в Бразилию чтобы сделать работу об их контексте. Мы никогда не соглашаемся, потому что без языковой доступности это невежество. Нет смысла в том, чтобы в Бразилию приезжали англоязычные исследователи и разбирали их контекст. Чем это поможет?
Но когда ты владеешь турецким, персидским, русским, ты можешь не только внешне анализировать большое пространство, но понимать деликатность среды.
В самом начале вы сказали, что искусство старается расширить свои границы. И тут возникает тема физических границ, взаимоотношений центра и периферии. Но, с другой стороны, границы – это единственное, что сохраняет аутентику культуры. Каково ваше мнение на этот счет?
Думаю, важно сохранять этот вызов в понимании границ. Во-первых, если посмотреть на географическое, геополитическое пространство, то у нас присутствует синкретизм, находящийся в границах. Это всегда границы диалогов, идентичности или этноса, границы смешения вер. У уйгуров, например, есть интеграция из индуизма, буддизма. И этот синкретизм важен: интегрируя чужую веру, мы интегрируем и чужие эпохи. Получается такой палимпсест в одном моменте. То же происходит и с идеологией. Если говорить о наших приоритетах как Славян и Татар, – мы не интересуемся центром. В наших работах нет Москвы, Парижа, Лондона, Берлина. Мы считаем, что центр в каком-то смысле испорчен. Нам интересно emergence – то, что возникает.
Вы упомянули, что искусство само пригласило Славян и Татар в свое поле. Что это было за событие и что за работа?
Первые работы были на бумаге, и нашей целью стояло размытие пространства. Выставка была в Шардже в 2011 году, где мы показывали свои баннеры. В конечном итоге наш павильон оказался самым успешным на биеннале, потому что люди, входя внутрь, даже не подозревали, что это искусство. Полагали, что это местная ремесленническая ярмарка; и это важно. Думаю, самые успешные наши работы – те, в которых люди не распознают искусство. Которое сегодня занимает очень важное место в обществе и которое очень репрезентативно: на объект направлен свет, вокруг белые стены…
Искусство стало таким precious (как драгоценность). И когда ты впервые сталкиваешься с таким искусством – это как впечатление остается надолго и ты не знаешь как к этому относится: это издевательство, серьезность, фальшивка или подлинник? Для нас важно размытие границ между нашими работами и зрителем. Ведь, в основном, в искусстве люди хотя показать себя как знатоки, интеллектуалы. Читая большинство экспликаций, я не понимаю половину текстов.
Потребовались долгие годы, чтобы понять, что нам больше подходит традиция трикстера (как Ходжа Насреддин) – человека, выставляющего себя дураком, но на деле умного и хитрого. Потому что через дурацкий вопрос можно понять иные вещи, нежели через ответ на умный вопрос. Умный вопрос – это для ученых, не для художников. И я бы сказал, что одна из причин отклика публики на наши работы это то, что, глядя на них, они не считают себя глупыми.
Думаю, это грех искусства, когда оно пытается образовывать зрителя, предлагая ему готовые ответы. Хотя зритель может быть гораздо эрудированней, чем художник. Какое всё-таки намерение у Славян и Татар?
На изменение мира мы точно не претендуем. Все начинается с себя, изнутри – наружу. Возвращаясь к нашим корням, прежде всего мы – книжный клуб, в котором нет иерархии. Мы не эксперты и не учителя, мы разделяем наши знания и исследования с людьми, которые, в свою очередь, разделяют нашу точку зрения, помогают нам в процессе исследований и в их итогах. У нас есть циклы исследований, каждый из которых занимает определенное время, иногда исследования накладываются друг на друга – процессы строятся по-разному. Но вызов в том, что мы как художники принесем к столу. Что мы сделаем такого, чего не сделали еще ученые, активисты, НГО. Мы не хотим иллюстрировать то, что ученые уже придумали, поэтому перевод наших исследований на язык искусства – самая тяжелая задача. Каждый раз возникает вопрос: что привнести в дискуссию, которой еще не было? Ведь уже есть пласт знаний об этике и философии перевода, но, например, никто не обращает внимание на транскрипцию. Есть также более эффективное отношение к языку: все органы, связанные с «говорением» – сенсуальные, и нам важно это подчеркнуть. Мы не заинтересованы в чистой лингвистике с ее клиническим подходом к органам. Мы больше заинтересованы в corporal (теле) языка.
Что дает поле искусства для ваших исследований?
Мы поняли, что оно дает нам средства для продолжения своей исследовательской деятельности. И скульптуры, и объекты разрешают сделать наше исследование. Есть иерархия в искусстве: в топе – скульптуры, которые стоят, допустим, 25 тысяч долларов, спускаемся по цене – принты, editions, т.д. И на нижнем уровне стоит книга. А у нас книга всегда на вершине, хотя она стоит 25 евро и ее можно бесплатно скачать в pdf. И все объекты, что есть у Славян и Татар, – они как артефакты этого исследования, книги. Иррациональные знания мы не можем отразить в книге, потому что она предполагает рациональные отношения. А отношение к скульптуре или инсталляции более феноменологическое, оно не требует рациональности.
Самая характерная работа группы?
Китаб-кебабы. Это про отношение к знанию, которое не всегда рационально, и про питание. И это дурацкий жест – пронизывание шампуром книги, которая будет усваиваться по-разному, в зависимости от твоего состояния.
