Уильям Людвиг Лутгенс

Почему ты стал художником? Помнишь момент принятия этого решения?

Когда я был ребенком, моя мама время от времени водила меня в музеи. А еще мне нравилось рассматривать карикатуры в еженедельных журналах, хотя тогда я еще не понимал шуток. Но я всегда знал, что в конце концов, сделаю что-нибудь художественное. Еще до окончания школы, у меня несколько раз менялись решения по поводу профессии, пока я не определился.

Я всегда был мечтателем и хорошо рисовал (и, по секрету, танцевал). Так что, будучи ребенком, я размышлял о том, чтобы стать художником комиксов, а в юношеские годы хотел создавать визуальные образы для музыкального сопровождения. Поэтому я решил изучать дизайн и пошел в университет, где очень медленно стал приобщаться к изобразительному искусству благодаря курсу по истории искусств. Я делал вещи, которые, на самом деле, не были функциональными с точки зрения дизайна. Думаю, преподавателей иногда это смущало. Было весело. Во время обучения в магистратуре по дизайну я начал делать “паршивые” сатирические рисунки, которые получили признание в университетской среде. Юмор стал моей фишкой. В течение года после этого я пытался зарабатывать на жизнь, работая карикатуристом. У меня не получилось. Поэтому я решил по-настоящему заняться изобразительным искусством и начал выставляться. И с тех пор я ни разу не пожалел об этом.

Судя по работам, которые ты делаешь, кажется, что ты очень чувствительный человек. Это так?

Я не думаю о себе, как о чувствительном человеке по отношению к своей деятельности. На самом деле, я всегда был немного осторожен, что иногда даже приводило к полному бесчувствию. Иногда возникали сомнения по поводу конкретных работ, которые я делал. Думаю, что это было результатом слишком серьезного отношения к общественному мнению и возможным последствиям от внешней оценки. Я стараюсь дистанцироваться, чтобы деконструировать вещи, которые другие считают нормальными или табу. Я считаю, что темы, которые каким-то образом влияют на мой дискурс – важны и, надеюсь, что моя работа актуализирует дебаты вокруг них. Так что, может быть, да – я чувствителен, а может просто легко вовлекаем. 

Но что странно и удивительно, так это то, что во время пандемии я нахожу романтизм актуальным. Романтизм всегда был табуированной темой для моей практики. Но сейчас все кажется очень медленным кинематографическим переживанием, без предвиденного конца.

И мне кажется, что темы и вопросы, которые правили искусством до локдауна, сейчас менее важны. Не то, чтобы вопросы ушли, они определенно все еще присутствуют. Но фокус в искусстве сместился куда-то еще.

Это освежающая перезагрузка… или просто недолговечная иллюзия.

Сюжеты твоией живописи представляют социальные отношения, гипертрофию культурных различий. Тут есть место для мифов, и того влияния, которое они оказывают. Каков предполагаемый результат или цель этих сюжетов?

Да, все дело в создании историй. Мне нравится смотреть на свою работу как на театр, где повествование должно быть рассказано аудитории и не обязательно традиционным способом. Я пытаюсь найти связи с элементами реального мира, а затем направляю их в свой искусственный мир. Я создаю эти “анекдоты”, с которыми зритель может почувствовать культурную или историческую связь, а затем переворачиваю их с ног на голову, выворачиваю наизнанку. Сюжет может сначала показаться привлекательным, но потом ты понимаешь, что происходит что-то неудобное.

В твоей практике есть место и для другого медиума, например, инсталляция «Министр популярной культуры, оружия и социальных дел». Это эксперимент? Ты находишься в процессе расширения горизонтов практики?

Да, очень сильно. В то время я особенно остро чувствовал, что не могу сказать то, что хочу, используя только рисунок и живопись. Средство может быть важным ингредиентом для создания определенного эффекта или замысла. Мне также нужно было экспериментировать с различными медиа, на меня очень сильно повлияли такие художники, как Mike Kelley, Erik van Lieshout, Laure Provoust, Harald Thys & Jos, the Gruyter и другие. Это была борьба, но я многому научился. И этот опыт, вероятно, повлияет на мою работу в будущем. 

Теперь я хочу на некоторое время сосредоточиться на простом. Я снова много работаю над живописью, и этот процесс идет лучше, чем когда-либо. 

Ты упомянул о том, что стал интересоваться романтизмом. Как это повлияет на темы будущих проектов? Может быть уже есть несколько эскизов?

Романтизм может стать периодической вещью, а может остаться в моей работе и после этого кризиса. 

Сейчас все по-другому, и мы не можем предвидеть, как будет после. Рецессия определенно повлияет: она может изменить повседневную жизнь больше, чем сам вирус. Посмотрим.

В последнее время меня интересует, как функционирует фондовый рынок. Он показывает искаженное представление о глобальной экономике и наших повседневных реалиях. Язык, графики и изображения, используемые в нем, заинтриговали меня. Хотя они почти противоположны романтизму, я чувствую, что между ними есть связь, контраст. Возможно, это приведет к предстоящему проекту, но пока рано говорить о том, как это будет выглядеть. Пока я только разрабатываю эскизные решения.

Я также продолжаю работать над большим проектом, который разрабатывал до начала пандемии. И это ощущение, как будто я внезапно начал работать над прошлым. Это проект включает два нарратива: о Демократической Республике Конго и о Южной Корее. Думаю, что проект должен будет как-то трансформироваться из-за включения этого периода, третьего повествования, чтобы эти истории отражали друг друга.

В твоих последних работах (серия «Обнаженные…») есть бокалы вина, нагие женщины, пицца… Это как-то связано с ежедневной рутиной? Духом времени? Или это тот романтизм, о котором ты говорил?

Да, это в некотором смысле новая романтика. Но работы этой серии – первые, они непреднамеренные. Есть более поздние работы, которые я еще нигде не опубликовал. Они начались с обнаженки, потому что я чувствовал, что мне нужно больше практики в рамках новых методов рисования. Просто, чтобы понять и освоить технику до того, как я закончу большие и более проектные работы (я работаю над несколькими картинами одновременно, чтобы они могли развиваться вместе). Но эта нагота, в конце концов, стала более актуальной в качестве темы романтизма внутри закрытого на карантин дома. 

В других твоих работах представлены темы сексуальности, власти, силы (есть сцены секса, иногда грубой силы). Как ты это прокомментируешь? 

В большинстве случаев речь идет о самоунижении и насмешках. Визуализируя это как личный и общечеловеческий опыт, я хочу, чтобы зритель мог с этим общаться напрямую. Например, просмотр порнографии, ежедневная мастурбация, курение сигарет (даже когда тебе постоянно напоминают, что это вызовет рак) или другие определенные действия, которые могут являться признаком депрессии, и все такое. Вещи, которые обычно очень личные. Образы могут показаться немного жуткими или граничащими с гротеском, но для меня там есть много юмора и иронии в ситуациях, которые являются личными и которые нелегко обсуждать публично. Это все скорее об этом, а уже потом о насилии или, скажем, грубой силе.

В случае власти или авторитета, возможно, это связано с сексуальностью. У меня есть серия работ на основе пропагандистского материала бельгийского Конго. Этот материал изображает политический мир, в котором доминирует мужчина. Женщины почти не участвуют в этом, за исключением, например, монахинь, которые были там в католических миссиях, или икон, где изображена Дева Мария. В той серии также есть конфеты, которые очень похожи на фаллос или анальную пробку. Эти конфеты были популярны в моем детстве, как подарок от Святого Николая, который карабкается по дымоходам со своей белой лошадью и Черным Питом.

Ты упомянул Республику Конго и Южную Корею. Почему тебя интересуют эти регионы? В них есть что-то особенное или это личное?

Абсолютно. Демократическая Республика Конго была бельгийской колонией. Несколько моих предков были колонизаторами до обретения независимости. В подростковом возрасте я понял, что это прошлое не так уж и невинно, как предлагали мне поверить в школе. В середине двадцати лет я стал глубже изучать пропагандистские материалы о бельгийском Конго и хочу связать это с моим детским воспитанием. В 2018 году у меня была возможность поехать в Конго, по иронии судьбы с миссией “Врачи без границ” ( MSF-Médecins Sans Frontières). Этот опыт изменил все. Честно говоря, я не знал, что я там делаю, кроме того, что мне было любопытно узнать о деятельности Китая в этом регионе. Это было похоже на приключение Дон Кихота. Мне выпала честь поехать туда, испытать мир, отличный от моего, но я быстро понял, что для конголезца приехать в Бельгию с той же легкостью, с которой я поехал в Конго – почти невозможно. Интересно, что многие предрассудки, которые у меня были до этого (в основном из-за западных институтов), просто развалились в Конго. Я вернулся еще более запутанным, еще с большим количеством вопросов, нежели полученных ответов. Это был действительно один из самых напряженных и интересных моментов в моей жизни, полный конфронтаций. Мне потребовалось некоторое время, чтобы его переосмыслить. Я немедленно бросил все, над чем работал и адаптировался к идее формулирования вымышленных повествований через мой реальный опыт, вместо того, чтобы “играть” с материалом прошлого, который слишком сложен и проблематичен, чтобы с него начинать. Тем не менее, эти идеи, безусловно, оказывают влияние на проекты и являются их основой. Исторические исследования являются моим искренним интересом и ключевым фактором в работе.

Что касается Кореи, то это началось из любопытства к моей партнерше, Che Go Eun. Мы познакомились во время учебы в HISK. Я подал заявку в резиденцию Нанджи в Сеуле. Мое предложение касалось темы отказа в приеме йеменских беженцев, застрявших на острове Чеджудо в Корее, что было спорной темой в западных средствах массовой информации. Я хотел понять корейскую точку зрения на это и получил возможность приблизиться к корейской семейной жизни и культуре. Из моего опыта работы в Корее можно выделить два фактора: настоящую любовь к собственному культурному пузырю (что странно для бельгийца) и традицию быть очень осторожными в связи с историческими событиями, такими как завоевание Японии, с которой они никогда не смирялись, и ее война с Северной Кореей, с которой они делят свою единственную сухопутную границу. Корея начинала как одна из беднейших стран в ООН и сумела стать одной из самых быстрорастущих экономик и технологически продвинутых обществ в мире. Я был настолько поражен их богатой культурой и настолько влюбился в нее, что забыл о теме своей заявки, но я действительно пришел к лучшему пониманию и научился некоторым новым художественным приемам. Я столкнулся со многими ситуациями, в которых чувствовал себя большим иностранным ребенком, который научился понимать мельчайшие детали сложной корейской культуры и был прощен за то, что не знал их. Эти переживания являются бесконечным источником вдохновения для моих юмористических работ. Иметь возможность так близко познакомиться с другим обществом – настоящий подарок. Эти два опыта в Конго и Корее, включая эксперименты с различными медиумами, сформировали мою новую практику во многом, как в теории, так и в технике.

Из-за того, что меняется мир, наши концептуальные взгляды на историю и социальную структуру, темы анекдотов и даже наш юмор также должны и будут претерпевать изменения. То, над чем мы смеялись вчера, сегодня может стать невежеством. Что ты думаешь о юморе в искусстве? Изменит ли он свои темы?

Очень трудно сказать, к чему это приведет. Я думаю, что комедия и табу – это как соучастники преступления, они будут развиваться вместе. И хотя я поклонник иронии, я думаю, что это может быть опасной вещью в неправильных руках. Особенно, когда ты смотришь на правый дискурс в наши дни. Юмор сам по себе является спектром, он не должен иметь ограничений, и он должен быть универсальным. Это все еще несовершенная человеческая вещь, но когда я смотрю на комиксы Эда Рейнхардта, на представления Энди Кауфмана, или на гравюры Франциско Де Гойи, то понимаю – большая часть этого материала вневременна.

Во время карантина ты инициировал специальную газету Une Quarantaine. Зачем? 

Да, «Une Quarantaine» по-французски означает «около 40» и относится к медицинскому термину, который происходит от необходимого количества дней для изоляции прибывших кораблей во время эпидемии чумы в Италии 14-го века. Из-за нашего собственного карантина, вместе с художником Kasper De Vos и дизайнером Jeroen Los, мы пришли к мысли сделать выставку в виде газеты. Все выставки в этот период были отменены или отложены, поэтому мы чувствовали, что необходимо послать что-то тактильное людям которые сидят дома, и таким образом поддержать активность художников в этот период. Мы попросили около 45 интернациональных художников, включая дуэты, внести свой вклад в издание. И мы сделали это за то же самое количество дней. Это сочетание визуальных работ и текстов. Мы хотели представить разнообразные группы культурного сектора. Так что не только визуальные художники приняли участие, но и писатели, театральные деятели, сценографы и так далее. Мы напечатали 3000 номеров, и нам удалось распространить их как в Бельгии, Нидерландах так и среди художников за рубежом.

Что ты можете сказать об арт-сообществе в Бельгии и его специфике? 

Это яркое арт-сообщество. В Бельгии есть возможности для отечественных и зарубежных художников. Художники на протяжении многих лет действительно боролись за достойные условия, в которых они могли бы работать, создавать арт-пространства и получать финансирование. Бельгия обладает богатой историей изобразительного и современного искусства, развитой системой художественных институций, кроме этого у нас очень много коллекционеров. Даже парикмахер может быть здесь коллекционером искусства и это прекрасно. 

К сожалению, эти вещи находятся в состоянии рецессии, отчасти из-за ежегодных сокращений субсидий нашего правительства и недавнего экономического кризиса, который, несомненно, повлияет на это… Посмотрим. 

Твой любимый совет?

Никогда не трать попусту хороший кризис.

*Это интервью было проведено незадолго до начала протестов “Black Lives Matter” в США.